Петру Яковлевичу Тименскому посвещается
Пётр вдохнул очередной клок то ли тумана, то ли облака, и оторвав правую руку от рычага смахнул пот со лба. В открытый люк змеюкой заполз серый волглый комок, и опять видимость пропала. Даже заляпанная грязью корма впереди ползущей тридцатьчетверки с изрыгающими черный дым приплюснутыми трубами полностью растворилась в промозглой сырости. Только бы не пропустить побеленную пирамидку, только бы не пропустить! С завистью Тименский покосился на лежащего рядом Ваську Чекоданого. Стрелок-­радист закутался в ватник и сладко спал. Везучий человек, приказ о радиомолчании ему только на руку, вернее под голову, чтобы слаще спалось. Среди пяти человек экипажа танка, тактический номер 713, не спали только механик­-водитель и командир, старшина Радчинский. И оба тревожно вглядывались в туман, чтобы не пропустить щедро заляпанные известью камни, которые обозначали край дороги. Край жизни, потому что дальше была пропасть. Танки шли через Большой Хинган, шли там, где до августа тысяча девятьсот сорок пятого года, пробирались только маньчжурские лошадки с тюками. Танки шли через горы, и на гусеницы легендарных машин уже высекавших искры из брусчатки городов Польши и Германии наматывались облака.
Плотная взвесь тумана поплыла перед глазами и превратилась в стену пыли, Тименский вздрогнул, и широко открыл глаза. Проклятая пыль пустыни, даже здесь не спрятаться от этой гадости. Как тяжело, невыносимо тяжело, было в пустыне… Днём все прятались от белесого солнца в палатках, а техника нагревалась так, что страшно было прикасаться к броне. «Яйца только жарить на такой сковородке» — злобно шипел Васька дуя на обожженную ладонь, «Ага», подтвердил заряжающий, здоровенный сибиряк Васьков, и невесело добавил — «Свои». А ночью… Ночью, впереди была только стена пыли. Она колебалась в свете узких пучков света, она скрадывала ямы и ухабы, она прятала даже корму впереди идущей машины. Размолотый в ничто, песок оседал на мотоциклетных очках, выданных мехводам, забивал хваленные американские фильтры, и дизеля глохли и перегревались без воздуха и масла. Зампотех роты сбивался с ног, вновь и вновь меняя фильтры, но ничего поделать не мог. Пыль сжирала всё, а сроки выхода на рубеж атаки никто не отменял. И танки развернулись в цепь и пошли вперед как в бой. Да, пусть никто не стрелял в лоб, но пыль оказалась более страшным врагом, чем даже самураи, о которых рассказывали старослужащие. Но это осталось позади, а сейчас впереди был туман, который пусть и спасал от авиации, но предательски прятал спасительные пирамидки, что щедро расставили саперы, идущие впереди. В очередной раз Пётр вытер лицо от влаги, и невольно вспомнил Волгу, мать­-Волгу, омывающую песчаный берег у родного хуторка Барбаши. Волга, великая русская река, она навсегда останется русской потому что они победили одного врага, и сейчас осталось только добить очередного захватчика. А потом, домой, на Волгу. Пусть величествен Амур, пусть красива Ангара, которую он видел в учебном полку, пусть. Сердце Тименского осталось на Волге, где ждет его Нюра, милая Анюта. Она обещала дождаться его, и он обязательно вернется. Он вернется, потому что возвращаться можно только туда, где тебя ждут.
Впереди идущий «семьсот четырнадцатый» вдруг сверкнул красным сигналом, и остановился. Пётр выбрал на себя фрикционы и резко надавил педаль тормоза. От остановки Ваську швырнуло вперед, но даже стукнувшись головой в танкошлеме об броню он не проснулся. С зависть покосившись вправо, Тименский машинально провернул ручку масленки, и пробежавшись глазами по приборам, с усилием тряхнул головой. Три часа за рычагами, в постоянном напряжении, сильно вымотали мехвода, но шла война, и можно было только надеяться на отдых.
— Глуши, — сверху распорядился старшина, — Стали надолго.
Облегченно вздохнув, танкист сбавил обороты дизеля, и через пару минут закрыл подачу топлива. Дождавшись когда стихнет рокот двигателя отключил «массу», и поколебавшись, не стал отключать топливные баки. Со злорадством толкнул Чекоданого в бок, и кинул недоуменно моргавшему стрелку­радисту сухую тряпку.
— На, протри свою «шайтан­машину», а то у тебя там уже лягушки завелись от сырости.
— А чо стоим, то? — Зевнул Василий, поворачиваясь к своей радиостанции.
— Откуда я знаю? — С легким раздражением, вызванным в первую очередь сном товарища, ответил Тименский, — Моё дело, рычаги…
Отвернувшись от задумавшегося радиста, стал протирать щиток электроприборов, влажность была просто жуткой, так что Наставление нужно было выполнять до последней запятой. В башне заворочались наводчик и заряжающий.
— Петя, тяпочку потом дашь?
— Как только выжму, так сразу и дам. Столько воды я и в Волге не видел.
— Надо у командира спиртику попросить, — мечтательно протянул сержант Логунов, наводчик, и отвечая на недоверчивое хмыканье Васькова, весомо добавил, — Для протирки контактов и оптики! А ты что, чалдон, подумал?
— Ничего я не подумал, товарищ сержант!
— Эй, эй, — встревожился Пётр, — Вы там все лампочки не включайте, аккумуляторы еще не скоро зарядить удасться.
— Воздухом заведешься!
— Я тебе дам «воздухом»! — рявкнул, неслышно подошедший, командир, — Накормлю горохом, сам будешь в каждый цилиндр дуть!! Короче, всем просыпаться и на осмотр. Полчаса простоим, как минимум. Подъем впереди хреновый.
С кряхтеньем выбравшись из пусть сырого, но теплого нутра машины, Тименский потянулся, и, обойдя широкий лобешник танка, нагнулся над гусеницей.
— Слышь, Петро, а тормозы ты затянул? — Опасливо спросил Васьков, выглядывая из­за кормы.
— Поучи своего отца детей делать, — беззлобно отмахнулся мехвод, внимательно рассматривающий второй каток, прикидывая сколько еще резина протянет.
— Ага, — покладисто согласился заряжающий, ковыряя проволокой в ведущей звездочке, стараясь вытолкнуть попавший туда камень, — Его еще подучи, и к дюжине брательников с сестричками, еще парочка десятков добавится. Ох и охоч батяня до женского пола, ему и мать всегда говорила, шёл бы ты, Васяня до тайги, до медведицы…
— Вот он и послушался, — хохотнул Логунов с вершины башни, — Иначе бы Васьков ты и не родился бы.
— Да ну вас, охальников, — сердито проворчал сибиряк, и удовлетворенно разогнулся, держа в руке оскалившийся свежим изломом булыжник, — Вот тебе Петро, подарочек. Хоть и не догрызла его твоя ходовая, но обглодала знатно.
Как гром небесный сверху грянул бас старшины:
— А что это у нас за веселье? Заняться больше нечем? Где Чекоданов?
Бочком-­бочком Петр пробрался к своему люку, и заглянул в освещенное пространство отсека управления. Так и знал, Васька вновь уткнулся в любимый свой журнал, и совсем забыл про разобранную станцию, а также и про пулемет. Поблескивающие металлом патроны лежали вперемешку с тусклыми бочонками радиоламп, а радист не отрывался от помятых страниц «Техники молодежи». Тяжело вздохнув, Тименский позвал, понизив голос:
— Васёк…
Тот не отрываясь от журнала, только кивнул головой, и продолжил чтение. Опять вздохнув, мехвод невольно позавидовал увлеченности товарища, но повторил, уже с металлом в голосе:
— Гвардии рядовой Чекоданов!
— А… — оторвавшись от счастливого мира будущего стрелок-­радист, был рассеян, — Слушаю вас, товарищ… Ой! — резко поняв, где он находится, парень резко выпрямился, а броня­-то, железная.
— Вот тебе и «ой», — слегка завистливо проворчал одногодок радиста, и добавил, вновь понизив голос, — старшина зовёт, иди уж быстрее, профессор.
Проводив взглядом шуплую фигурку, Петр влез внутрь и стал аккуратно раскладывать хозяйство соседа. Нет, он не завидовал горожанину Чекоданову , пусть тот и окончил все десять классов. Конечно, Васька не слышал над собой вой лаптежника, и не плакал он ледяными слезами, когда у единственного в колхозе «Сталинца» сгорело сцепление. Конечно Чекоданов голодал, как и все в войну. Но никогда он не видел в голос воющих баб, собственноручно грузящих на сани последние мешки пшеницы. «Все для фронта, все для Победы» было не лозунгом, это было жизнью тыла. И когда седой, несмотря на молодость комсорг госпиталя просил, нет ни приказывал, а просил колхозников поделится хлебом, то люди сами доставали свои запасы, да еще и утешали, плачущего от невыносимого стыда, парня с комиссарской звездой на заткнутом за ремень рукаве шинели:
— Вы кушайте робятышки, кушайте, — шамкала беззубым ртом старуха Фрося, — Вы лечитесь, вам тот хлебушко нужнее. Вы только от германца нас закройте, просим вас всем миром.
И в такт словам сорокалетней старухи, билось пламя в лампадке под иконой Божьей Матери, бросая кровавые отблески на три «похоронки» уголками выглядывающих из-­за святыни. Жутко голодно было в зиму сорок второго на левом берегу Волги. И чернели лицами проходящие к переправам на правый огненный берег бойцы, и воровато оглядываясь на командиров, развязывали тощие «сидоры» и совали бабам и мальцам то сухари, то куски желтого каменного сахара. Волга­-матушка спасла в то время людей, с болью отдав им зимовальные ямы. Рыба, вареная, жареная на воде, чуть подвяленная… Все шло в ход, чтобы подняться и пахать, пахать до черноты в глазах, до обмороков, когда только намертво вцепившаяся в поручень ладонь спасла от смерти под гусеницами трактора. Невольно Петр ласково провёл ладонью по броне. Сильная, но неумная машина. Такая же, как и младший её брат «Сталинец С­60». Мертва она и глупа без человека. Равнодушна к своему здоровью, и поэтому ничего не могущая сделать без человека. Сломать, да, может. Но при этом сломается сама. Покрутив в руках журнал, и прислушавшись к возмущенному рычанию командира, Тименский пробежал глазами несколько строчек:
«…Однако масса ядра гелия несколько меньше, чем масса четырех ядер водорода, из которых оно образовалось. … Так один грамм массы любого вещества, превращаясь в энергию, даёт столько же тепла, сколько получается при сгорании 220 тонн угля».
Восхищенно покрутив головой, Тименский бережно засунул журнал в брезентовую сумку радиста, и мысленно дал себе обещание уберечь Ваську. Возможно в будущем, он будет гордиться, что был в одном экипаже с академиком, обладателем всех научных премий, Чекодановым. Возможно, а пока… А сейчас надо заниматься работой, чтобы наступило оно, светлое будущее, без войны, и без голода.
Подойдя ко второму катку, механик-­водитель вновь нагнулся к ободу, но не успел даже прикоснуться к резине. Сзади послышались быстрые шаги, и прозвучал высокий голос:
— Что у вас случилось, Тименский?
Резко разогнувшись, Петр бросил ладонь к танкошлему:
— Товарищ гвардии инженер­-капитан…
— Отставить, — капитан Ким, щуплый невысокий кореец, зампотех роты, присел рядом с гусеницей и внимательно осмотрел бандаж катка, — Спустимся с гор, тогда заменим! Еще вопросы, замечания есть?
— Никак нет, товарищ гвардии инженер­-капитан!
— Отлично, — капитан вытер руки, своим платком, и откозыряв, заспешил к остальным танкам. Тименский проводил командира восхищенным взглядом, зампотеха уважали все. За мягкий, но только к хорошо знающим свою специальность, характер, за его готовность не считаться со временем при ремонте, и за прямо­-таки легендарную способность, чувствовать технику. Рядом грузно спрыгнул с машины старшина:
— Ким был?
— Да, он.
— Что сказал?
— Дойдем до равнины, каток менять будем. Придётся погонять, а, товарищ старшина?
— Придётся, — вздохнул Радчинский, и глядя прямо в стену тумана, негромко промурлыкал, — Спит гаолян, сопки покрыты мглой…
— А мой дед пел по другому, — невольно понизил голос механик, и почти шопотом продолжил, — Вы пали за Русь, погибли за Отчизну. Но верьте, мы за вас отомстим, и справим мы славную тризну.
— Он там был?
— Да.
— Ему можно, — уважительно склонил голову старшина, — А нам нельзя. Красная Армия никому не мстит, мы пришли сюда чтобы навсегда закончить войну, и дать свободу угнетенным народам.
— Есть! — коротко ответил Тименский, и вздохнул. Когда командир начинал говорить цитатами из листовок, то это означало только одно, нахлобучку. И предчувствие его не обмануло.
— И ваш сосед, Петр Яковлевич, — заканчивал вежливую выволочку старшина, — Совсем забыл, что он в армии. Проведите с ним беседу, как комсомолец с комсомольцом. А то у меня сердце болит за правое сиденье.
— Слушаюсь!
Радчинский поморщился:
— Слышишь Петро, я тебя уважаю, но не делай ты такое солдафонское лицо. Все равно экипажем мы станем только после боя. Не первые вы у меня, робята, — и старшина глубоко втянув в себя воздух, отвернулся.
Тименский растерянно покрутил в руках шлемофон, он только сейчас понял, что Радчинский старше всех них, не на пять лет, а на целую войну. На ту войну, о которой они, призыв сорок четвертого года только слышали.
— Домуло, — кто­то робко позвал из­-за спины.
Резко обернувшись, Пётр чертыхнулся, механик-­водитель «семьсотчетырнадцатого» таджик Ибрагимов по-­прежнему звал его учителем.
— Али, дорогой, прекращай называть меня этим байским прозвищем! Ну, какой я тебе, учитель?
— Э­э­э, Пётр­-ака, тут ты не прав. — Укоризненно покачал головой таджик, — Народ, а не эксплуататоры, придумал это слово. Пусть его и использовали муллы и баи. Советская власть освободила дехкан и слова тоже освободила, а ты меня научил водить танк. Но я не за этим пришёл. Домуло, дай ключ на «десять», гайку подтянуть.
— Дорогой ты мой ученик, — тяжело вздохнул Тименский, — Когда-­нибудь я тебе дам по шее, куда у тебя ключи из ЗИПа деваются, ума не приложу. Надо тебе завести журнал, взял ключ или отвертку, распишись, положил на место, опять распишись. Шайтану твоему здесь не место, так что можешь на него не ссылаться!
— Как не место? — Искренне удивился Ибрагимов, — Горы ведь, тут ему и самое место! Пусть маленькие, но все­-таки горы.
Вытащив из брезентовой сумки гаечный ключ Тименский сунул его в руки мехвода, и недовольно проворчал:
— Ничего себе, маленькие. Хорошо что туман, а то глянешь наверх и голова кружится.
Положив ключ в нагрудный карман, Али пренебрежительно махнул рукой:
— Кончится война, поедем со мной домуло. Горы покажу, настоящие, на которых никогда не тает снег.
— С шайтаном познакомлю, — продолжил Петр, улыбаясь.
— Зачем шайтан? — Возмутился Ибрагимов, — Герою танкисту все девушки рады будут! Старики его слушать будут в чайхане! Сам председатель МТС с ним чай пить будет!
— Что шумим? — Из люка показался Васьков, — А, опять «мазута» железки делит?
— Ибрагимов! — С темнеющей недалеко «тридцатьчетверки» кто­-то окликнул мехвода.
— Командир зовет, — грустно вздохнул Али, — Ругаться будет. Я потом тебе Петр­ака, ключ отдам. Обязательно.
Невысокий силуэт в черном комбинезоне растаял в тумане, и механик кинул тряпку, которую мял в руках, в довольную физиономию заряжающего.
— А вот это вы зря, товарищ гвардии рядовой, — насупился Васьков, и стал неловко выкарабкиваться из танка.
— Отставить! — Сердито рявкнул старшина, — Что, заскучали? Васьков!
— Я! — Попытался принять строевую стойку наполовину высунувшийся из машины Сергей.
— В распоряжение командира башни! А ты, Тименский, пошли со мной.
— Есть!
Пока они дошли до широкой площадки, где уже собрались почти все, солнце с помощью ветра наконец-­то сорвало полог и раскрасило радугой стекающие по скалам струи воды. На стоящем возле поворота, полугусеничнике сразу ожил расчет, и четырехстволка крутанулась вокруг своей оси, будто обнюхивая пулеметами небо. Наблюдатели вскинули бинокли и стали так же тщательно обшаривать голубизну, ища блестящие крестики вражеской авиации. Подойдя к группе танкистов, старшина толкнул своего механика в бок:
— Смотри.
Пётр вздрогнул, подъём был очень крутым, и начинался сразу, после резкого поворота. Не было никакой возможности разогнаться, и что гораздо хуже, по дороге текла вода.
— Ну, неужели нельзя было взорвать этот гребень? — Наседал на лейтенанта-­сапера, командир второй роты.
Лейтенант тряхнул головой, и сняв очки, с силой провел рукою по лицу:
— Виноват, товарищ гвардии капитан, вторые сутки без сна. Вверенный мне взвод, и так засыпал все ямы, и сравнял дорогу. Для снижения угла подъёма требовались взрывные работы, но в таком случае мы могли бы потревожить близлежащие скалы, и существовала вероятность осыпи.
— Ну, хорошо, пусть так. Расчетам геологов я доверяю, — негромко сказал стоящий рядом с командиром полка, незнакомый подполковник в щегольском кителе. — А как сюда будут забираться артиллеристы и мотопехота?
— Не могу знать, — обреченно ответил сапёр, и указав на нависший над дорогой клык, продолжил, — Но если мы начнем рвать, то после обрушения той скалы, дороги не будет вообще!
— Давайте не будем спорить, товарищ начальник особого отдела, — внешне миролюбиво ответил командир полка, — Саперы сделали все, что в их силах. Командиры машин и механики­-водители! — Повысил он голос, — Внимательно осмотреть подъём, руками всё ощупать! Товарищи офицеры, прошу пройти к моей машине, разговор есть. Товарищ лейтенант!
Сапёр, засыпающий по стойке «смирно» очнулся, и попытался выпрямиться:
— Лейтенант Киндиков, товарищ гвардии майор!
— Идите спать, лейтенант Киндиков, — мягко приказал майор, и добавил, — Это приказ, лейтенант.
Подъём был тяжел. Оба танкиста запыхались, и чем выше поднимались, тем хуже становилось механику­-водителю. Петр не мог себе представить как он будет вкарабкиваться здесь за рычагами танка. Старшина тоже мрачнел с каждым шагом, видимо думая о том же.
— Вдвоем пойдём, — хмуро бросил он, подскальзываясь на покрытом водой участке.
— Зачем? — так же хмуро спросил Тименский, внимательно приглядываясь к забитой щебенкой яме.
— У тебя видимости вправо нет.
— А зачем она мне? — Пожал плечами механик, — Сворачивать все равно некуда. Зажал рычаги, и не газуй.
— Всё равно, я — командир машины.
На перевале танкисты остановились, глубоко вздохнули, и Радчинский вытащил из кармана кисет. Ловко свернув самокрутку, он прикурил от зажигалки, и глубоко затянувшись, оглянулся.
— Ничего, залезем. Здесь хоть не стреляют, как в Карпатах. Смирно!
— Курите, курите, — махнул рукой Ким, — Ну что скажите, Тименский?
— Страшно, товарищ гвардии инженер­-капитан. Но взберемся. Главное, не дергать коробку, и рычаги. На «второй», потихонечку…
— Вы правы, — Ким полез в карман, и вытащил пачку папирос, благодарно кивнул старшине щелкнувшем зажигалкой, и удивленно спросил: — «Зиппо»? Американская?
— Так точно! Друг подарил, их на «Шерманы» пересадили, а там посылка от рабочих была.
Зампотех лукаво усмехнулся:
— И бутылка виски в стволе? Она, конечно, «разбилась» при транспортировке?
Старшина улыбнулся в ответ:
— Не знаю, меня не угощали. А что вы думаете, товарищ капитан, «Шерманов» здесь тоже пустят?
— Нет. Пятая армия пойдёт после нас, и не здесь. Слишком высокая машина, не пройдёт она здесь. Этот путь только для русских, для советских.
Окурки рассыпались искрами на дороге, спускающейся с горы, и танкисты, повернувшись, пошли вниз. Там где человек смог пройти, пройдёт и боевая машина, потому что за рычагами будут люди. Люди, забывшие слово «невозможно».
Первым на хребет взобрался танк командира роты. Машина шла безумно медленно, а люди, стоящие внизу держали сжатыми кулаки, и никто не замечал, что все, будто хором повторяли одно слово, «скорее». Наконец-­то, танк на миг замер на перевале, окутанный солнечным сиянием, исторг клубы черного дыма, и подался вправо, где, как вспомнил Пётр, была подготовлена площадка. А внизу, к подъему подполз следующий танк, с номером «Семьсот четырнадцатый». Несколько минут, Али газовал, разогревая дизель, а командир танка, младший лейтенант Кинидиков все ерзал на башне, поудобнее расправляя ватник, кинутый на броню. Наконец-­то с отчетливым скрежетом, от которого поморщился Тименский, механик­ включил передачу, и тридцатьчетвертка поползла наверх, все задирая и задирая ствол орудия, будто грозя почти десятисантиметровой дыркой небу. Машина шла ровно, и Петр, глубоко вздохнув, стал забираться в люк, как вдруг, какой­то посторонний звук сорвал его с места. В начале он не поверил своим ушам, да и не мог он его услышать. Новые коробки передач давно превратились из ужаса танкиста в обычную принадлежность боевой машины, и передачи включались легко и почти не слышно. Но общий «Ах» подтвердил его правоту, Али переключал передачу. Тридцатитонная машина, взбиралась наверх казалось только чудом, и грубое вмешательство в процесс, разрушило это. На несколько секунд все замерло, только траки скрежетали, скользя по камню, и беззвучно открывался и закрывался рот Киндикова, наклонившегося над открытом люком в лобовой броне. Потом, черное облако дыма выброшенного взревевшим дизелем скрыло все на дороге, но тут из черноты показалась корма «Семьсотчетырнадцатого», а потом стремительно выскочила башня и весь корпус. Танк скользил вниз все быстрее и быстрее, как пацан по замерзшей «скользянке», и люди, замерев, смотрели на это, будто не веря своим глазам. Тревожно заверещал стартер полугусеничника, и напряглись зенитчики в его кузове. Гулко взревел дизель «ИСа» командира полка, и тяжелый танк медленно пополз по дороге стремясь успеть к повороту дороги. Но путь ему преградил Ким, и «ИС» замер. Капитан был прав, жестоко прав. Тридцать тонн набравшей скорость машины ударом сбили бы даже тяжелый танк.
— Прыгай, — прошептал Тименский, и, не выдержав, заорал во весь голос, — Прыгай, гад!
— Прыгай! — Закричал полковник, наполовину высунувшийся из башни своего «ИСа», — Прыгай! — И не удержавшись, стал матерится во весь голос.
Но танкисты боролись за свою машину, Киндиков, наполовину повернувшись назад, время от времени что­то кричал своему мехводу, а тот пытался хоть как-­то изменить направление скольжения. Но вода, стекающая по дороге, играла роль ледяной прокладки, и гусеницы всё никак не могли схватиться за камень. Танк с ревом двигателя и в облаке сгоревшей солярки, вылетел на площадку, сбил побеленную пирамидку, и замер на самом краю. Часть машины висела над пропастью, но казалось еще не все потеряно, траки наконец-­то схватили, и тридцатьчетвертка даже немного подалась вперед. От тяжелого танка уже бежали люди, таща за собой длинный трос. Подполковник­-особист потерял свою фуражку, но бежал впереди, не замечая, что схватил стальной канат голыми руками. Они успели, накинули петлю на буксирный крюк, но в этот момент, из под гусеницы вывалился первый камень. ИС взревел своим форсированным мотором, и в звук ревущих двигателей вторгся звон натянутого троса. Нос «семьсотчетырнадцатого» стал задираться вверх, и полковник заорал диким голосом:
— Экипажу покинуть машину!
Младший лейтенант неуклюже сполз вниз, и что­-то рявкнул. В открытом люке показались руки мехвода, зацепившиеся за края, но тут трос порвался. Будто лопнула натянутая струна, и гулкий басовый звук ударил людей. Обрывок троса гулко ударил по лобовой броне, и казалось, смахнул Киндикова с танка. Али испуганно отшатнулся вглубь, и машина безмолвно канула вниз. Тименский затаил дыхание и с каким-­то кощунственным вниманием стал вслушиваться во внезапно наступившую тишину. Но горы умеют хранить тайны, он не услышал мерзкого стона раздираемого железа, и взрыва боекомплекта. Вместо этого он стал вслушиваться в неожиданный и неуместный здесь, на войне, плач. А потом дикий, свирепый мат. Над скребущем пальцами по граниту младшим лейтенантом, стоял особист и рвал окровавленными пальцами пистолет из кобуры.
— Заткнись сволочь, заткнись, а то пристрелю как дезертира! Заткнись…
Подполковник присел на корточки, и рванул офицера к себе,
— Прекрати плакать парень, ты же на войне. Прекрати…
Не старый, но седой мужчина прижал младшего лейтенанта к себе, и стал смотреть куда­то вдаль, совершенно не замечая, как текут слезы по его щекам.
К краю обрыва подошел солдат в старой, порыжевшей шинели, снял пилотку, посмотрел вниз, перекрестился, и задумчиво провел ладонью по небритой щеке. Потом вздохнул, надел пилотку, и, склонившись стал собирать камни, вновь выкладывая пирамидку. Рядом стояло ведро с побелкой.
Тименский вздохнул, и снял танкошлем. Только сейчас он почувствовал как по лицу течет пот, и сердце бьется, будто он на себе тащил танк. Остановившийся у машины Ким, вздохнул, и негромко сказал:
— Тименский, давайте я сам поведу машину.
— Нет, — тихо ответил Петр, и испугался собственной наглости. Но потом твердо повторил: — Нет, товарищ гвардии инженер­-капитан. Я обязан, я смогу.
Ким внимательно посмотрел ему в глаза, покачал головой, но тем не менее, промолчал. Потом отошел, освобождая дорогу, и строго сказал:
— Товарищ старшина. Во время подъема в танке должен находиться только механик-­водитель. Это приказ, старшина.
— Есть, товарищ гвардии инженер­-капитан, — хмуро откозырял Радчинский, и неуклюже спрыгнул с танка.
Потихоньку у люка в лобовой броне собрался весь экипаж. А Тименский стал подавать им сумки и вещмешки с нехитрым солдатским скарбом. Но танкисты хмуро отпихивались от своих вещей, а Чекоданов посмотрел на свой драгоценный журнал и решительно сунул его в люк чуть было не стукнув им по лицу Петра. Общее настроение неуклюжей шуткой попытался разрядить Васьков:
— Да брось ты, что мы тебе махра что ли, на себе все тягать? Довезешь сам, не перетрудишься.
Напряженно думающий об чём­то, старшина отмахнулся от Логунова, и твердо заявил:
— Я по дороге пойду впереди, ты внимательно смотри за мной.
— Но товарищ старшина…
— Отставить разговорчики! Заводи!
Петр плюхнулся на свое сиденье, кинул взгляд влево и решительно надавил на кнопку электростартера. Нетерпение человека передалось машине, и дизель завелся с полоборота. Носком ботинка откинул фиксатор педали тормоза, и вздохнув, положил руки на рычаги. Неторопливо танк пополз вперед, и ярким пятном в сознание врезалась свежепобеленная пирамидка на краю обрыва. Впрочем, он тут же выкинул её из головы, наступило время поворота. Рывком развернув машину, Петр несколько секунд смотрел на вставшую перед ним стену камня с предательски поблескивающей водой, потом включил вторую передачу, и прошептал «Поехали».
Впереди маячила спина Радчинского, и, механик-­водитель не мог оторвать глаз от темнеющего пятна между лопатками. Пот выступал под шлемофоном, а времени сорвать шлем не было. Руки не отрывались от рычагов, а нога, казалось ласкает педаль подачи топлива. Танк равномерно шлепал траками, и в голову Тименского лезли совершенно неуместные воспоминания, как бежал он, босой, по ослепительно чистым лужам после первого майского дождя. Как радостно несся он, голопузый пацан, навстречу вернувшемуся с работы отцу, и как вращалось смеющееся небо над вскинутым к нему сильными рыбацкими руками визжавшим от радости ребенком. Как смущенно улыбалась совсем еще молодая мать, наблюдая за своими мужчинами. Сглотнув ком в горле, механик­-водитель, мазнул взглядом по приборам, и вновь уперся взглядом в спину старшины. А тот шагал медленно, но упорно. Он не оборачивался, только иногда скупыми жестами, показывал направление. Он просто делал свою работу, степенно и спокойно. Для этого обгоревшего белоруса война была працой, работой, которую нужно было сделать справно, чтобы не пришлось переделывать молодым пацанам, вроде его механика­водителя. Заскрежетал трак, наткнувшийся на какой­то неуступчивый камень, и спина старшины напряглась. Но он не повернулся, только на миг замер, а потом наклонился, будто взял на себя вес машины, и с глухим стоном пошел дальше. И сила человека, подкрепленная пятью сотнями лошадиных сил преодолела природу. Танк вырвался на гребень, как молодой жеребенок из конюшни, и Тименский еле успел свернуть на площадку, чудом не задавив споткнувшегося командира. Они прошли перевал. К вечеру на самый верх был затащен пятидесятитонный ИС, и немного спустившись вниз, полк стал на ночевку. По приказу командира полка к ужину выдали по сто грамм «наркомовских», но взбудораженный организм никак не мог уснуть. Из темноты вдруг потянуло запахом табака, и нарезающий круги вокруг танка Петр остановился.
В ночной мгле тускло светились огоньки сигарет.
— Тьфу, — выругался Радчинский, и огонек рассыпался искрами, — Давай­-ка Леша, лучше махорочки закурим. У меня тут пачка моршанской захована, так что её и закрутим. А сигареты пусть американцы курят, сладкие, как и ихняя буржуазная жизнь.
Собеседник жадно затянулся, и багряный отблеск кинул тени на его скуластое лицо. Тименский мгновенно узнал командира «семьсотчетырнадцатого», младшего лейтенанта Киндикова.
— Давай свою махорку, Рыгор. Хоть горлодером смогу крик свой забить.
— А незачем тебе кричать, командир, — на удивление тихо ответил старшина, судя по шуршанию бумаги, сворачивающий самокрутку, — Не виноват ты ни в чём. Не виноват.
Еще одна звездочка рассыпалась искрами по камню, и пронзительным шепотом Киндиков почти вскричал:
— Нету моего танка, нету!! И мехвода нет. А я жив, значит виноват!
— Ну, тогда и я виноват, — с горечью в голосе согласился Радчинский, — И под Прохоровкой виноват, и в Карпатах виноват.
— Не говори ерунды! — Зло прошипел младший лейтенант, — Если бы на дуге тварь в башню засадила, мы бы там и остались. Это война, и не нам судить погибших, и не им нас. Нам тогда просто повезло.
— Да, — опять согласился старшина, — Тогда была война, и мы не плакали над погибшими, мы шли мстить за них. А сейчас?
— Что, сейчас?
— А сейчас разве не война?
— Так никто же по нам не стрелял, — растерялся Киндиков.
— Разве в этом дело? Стрелял, не стрелял. Мы воюем, воевали с пустыней, сейчас с горами. Но это не враги, враги там, внизу. Мы идём к ним, и сейчас у нас, бои местного значения.
— Ты сказал, мстить. Раньше я знал, кому мстить, а сейчас?
— А сейчас, некому. Пока, некому. Горам нельзя мстить, они не виноваты. Они слишком долго видели только врагов, и не смогли понять, что мы здесь только для того, чтобы никогда больше враги не подходили к их подножию. Вот, держи. Сейчас зажигалку достану.
Щелкнула крышка «Зиппо», вспыхнул, прикрытый ладонью огонек, и до танка донесся сладковатый запах махорки.
— Вот же, нечистый! — Закашлялся Киндиков, — До чего же крепка, зар­р­раза.
— Избаловался ты, командир, — усмехнулся Радчинский, — На офицерском­-то пайке, совсем забыл как мы два года назад немецкий эрзац на троих курили.
— А тебе кто мешал, — сердито ответил Алексей, — Что тебя под конвоем на курсы гнать надо?
— Не надо, — отмахнулся Григорий, — Это вам, молодым, звездочки нужны, а мне старому пню довоевать и со старшинскими погонами сгодится.
Тишина вновь сгустилась над замершими танками, и легкое потрескивание сгорающей махорки только подчеркивало её. Тименский собрался было нырнуть в свой люк, но тут Киндиков растерянно сказал:
— Знаешь Рыгор, а ведь меня кто ­то сдернул с башни. Веришь или нет, но честное комсомольское, прямо как позвали, «Прыгай!».
— Ты же в отпуске был.
— Да, был.
— И жонка тебя встретила.
— Конечно, встретила, — голос лейтенанта смягчился.
— Вот тебе и ответ. Тяжелая она у тебя, дитятю ждёт.
— Ты думаешь…
— Не думаю, а знаю! — Грубовато отрезал старшина, — Они­-то тебя и позвали, им муж и отец нужон.
— Так как же это? Я же два месяца назад дома­-то был. Ну, никак не получается!
— Не спорь, объяснить не могу, но знаю это! От любви крепкой всегда дети счастливые рождаются. И сильно­-сильно им папа нужен, поэтому будет тебя беречь твой сыночек, пусть и не рожденный пока. И перед престолом небесным замолит он за тебя словечко. Но ты не дури, потому что пацаны у нас под командой, и одного ты уже потерял. Больше таких глупостей не делай, ясно тебе, командир.
— Да дядько, — растерянно ответил младший лейтенант Киндиков на поучение своего бывшего башнера, и дрогнувшим голосом, спросил, — Рыгор, а ты меня простишь?
— Незачем тебя прощать, командир. Не виноват ты ни перед кем, и не смей себя судить, помни тебя ждут.
Собеседники замолчали, и Петр осторожно отшатнулся назад в темноту. Казалось его горевшие от смущения щеки, ярко светились в темноте, и он молчал, и боялся спросить, а кто его ждёт? И ждёт ли? Уже забравшись в танк, он прилег на ватник, осторожно подвинув сладко спящего Чекоданова, и в неожиданной ярости отругал самого себя. Его ждут! Его ждёт мать, его ждут сестры. И Нюся его ждёт. И он обязательно вернется, потому что надо жить!